Стихотворение «Люби» Бальмонт написал в 1917 г. в возрасте пятидесяти лет. Сонет вошёл в сборник «Сонеты Солнца, мёда и Луны», изданный в 1917, а затем в 1921 г. Этот сборник по праву считается итоговым в творчестве поэта, он вобрал в себя основные мотивы и поэтические идеи всего творческого наследия Бальмонта.
Литературное направление и жанр
Бальмонт – символист старшего поколения, первый русский символист, чьё творчество получило признание. В период с конца 1900-х Бальмонт написал около 250 сонетов, вошедших в сборник.
В форме сонета чаще всего пишутся произведения философской или любовной лирики. Стихотворение «Люби», несмотря на название, тяготеет к жанру философской лирики. Оно содержит традиционные для Бальмонта мотивы огня, зари, полдня, имеющие в творчестве поэта символический подтекст.
Тема, основная мысль и композиция
Тема стихотворения – любовь как самое сильное чувство, побуждающее к действию и рождающее саму жизнь.
Основная мысль стихотворения – призыв любить, ведь только любящий может быть счастлив. Поэт объясняет свою философскую мысль параллелями из культурного наследия человечества, которые нужно увидеть в подтексте.
Стихотворение имеет композицию классического сонета, то есть в нём есть сюжетно-эмоциональный перелом, который происходит между катренами и терцетами. Первый катрен – повторение лирическим героем призывов к любви самой природы. Второй катрен не отрицает призыва любить, но показывает заключённое в нём противоречие. Есть ли смысл любить, если жизнь коротка. Любовь сопряжена с болью и смертью.
Тропы и образы
Основной троп первого катрена – олицетворение. Бальмонт повторяет призыв «люби» как песню берёз, цветущей сирени и роз. Эпитеты и метафоры (розы пылают, сирень в цветной пыли ) создают яркий образ поздней весны – традиционной для поэзии поры любви.
Второй катрен – призыв уже не природы, а лирического героя. Неологизм «безлюбье» в контексте обозначает не только отсутствие, но и отрицания любви. Безлюбье и бесстрастие, угрозы которого надо бежать, - состояние, приводящее к бессмысленности существования. Возможно, именно о таких строфах, как второй катрен, критик Николай Банников писал, что они хорошо передавали атмосферу и настроение, «но при этом страдал рисунок, пластика образов». Второй катрен очень музыкален, аллитерации звуков стр, зл, гр, гл создают образы враждебной угрозы. Бальмонт – мастер повтора слов, особой музыкальной пластики стиха. В первом катрене корень люб повторяется 4 раза, во втором – 3.
Метафоры «твой полдень вмиг вдали» и «твою зарю теченья зорь сожгли» передают быстротечность и бессмысленность человеческой жизни, где полдень и заря – символы её периодов, не лишённые также своего прямого значения. Огонь и грёзы противопоставлены как разные состояния человеческой души: действие и бездействие, деятельность и мечтания, динамика и статика, разрушение и созидание, эмоции и разум.
Первый терцет – эмоциональный перелом, после которого лирический герой не увещевает читателя, не призывает его любить, а обвиняет в беззаконии. Это не просто закон природы, о котором говорится в первой строфе (весеннее побуждение и природы). Первый терцет – скрытая цитата «Божественной комедии» Данте, в которой описана «любовь, что движет солнце и светила». Невозможно понять смысл сонета, не распознав скрытую цитату, не поняв подтекст. Ведь Данте говорит не о природной, физиологической любви, а о любви божественной. Такая любовь сопряжена со страданиями, о чём последний терцет.
Метафора бессмысленно прожитой жизни «он в каждом часе слышит мёртвый звон» - свидетельство того, что тот, кто не любил, как будто и совсем не жил, просто терял время на земле, а в будущем будет наказан. Слово высокой лексики «возмездье» - это усиление обещанной во втором катрене угрозы.
Последняя строка противопоставлена остальным пяти строкам двух терцетов. Она описывает того, кто любит. Поэт характеризует любящего только одним словом – он счастлив. Последнее коротенькое предложение отсылает читателя к образу Иисуса Христа, который был распят за человечество, любя каждого человека. Счастье, с точки зрения Бальмонта, сопряжено с чувством любви. Так поэт решает философский вопрос счастья.
Размер и рифмовка
Сонетная строфа – строгая форма. Сонет состоит из 14 строф – двух катренов и двух терцетов. Бальмонт пишет стихотворение в форме классического итальянского сонета, немного изменив систему рифмовки терцетов (в итальянском сонете вгв гвг, а у Бальмонта вгв вгв. Рифмовка в катренах и терцетах кольцевая, женская рифма чередуется с мужской. Сонет написан традиционным для этой строфы размером – пятистопным ямбом.
Отраднее всего моим мечтам
Прекрасные чудовища Китая.
Дракон - владыка солнца и весны,
Единорог - эмблема совершенства,
И феникс - образ царственной жены,
Слиянье власти, блеска и блаженства.
Люблю однообразную мечту
В созданиях художников Китая,
Застывшую, как иней, красоту,
Как иней снов, что искрится, не тая.
Симметрия - их основной закон.
Они рисуют даль - как восхожденье,
И сладко мне, что страшный их дракон -
Не адский дух, а символ наслажденья.
А дивная утонченность тонов,
Дробящихся в различии согласном,
Проникновенье в таинство основ,
Лазурь в лазури, красное на красном!
А равнодушье к образу людей,
Пристрастье к разновидностям звериным,
Сплетенье в строгий узел всех страстей,
Огонь ума, скользящий по картинам!
Но более, чем это всё, у них
Люблю пробел лирического зноя.
Люблю постичь сквозь легкий нежный стих
Безбрежное отчаянье покоя.
К старинным манускриптам в поздний час
Почувствовав обычное призванье,
Я рылся между свитков - и как раз
Чванг-Санга прочитал повествованье.
Там смутный кто-то,- я не знаю кто,-
Ронял слова печали и забвенья:
«Бесчувственно Великое Ничто,
В нем я и ты - мелькаем на мгновенье.
Проходит ночь - и в роще дышит свет,
Две птички, тесно сжавшись, спали рядом,
Но с блеском дня той дружбы больше нет,
И каждая летит к своим усладам.
За тьмою - жизнь, за холодом - апрель,
И снова темный холод ожиданья.
Я разобью певучую свирель.
Иду на Запад, умерли мечтанья.
Бесчувственно Великое Ничто,
Земля и небо - свод немого храма.
Я тихо сплю,- я тот же и никто,
Моя душа - воздушность фимиама».
<Февраль 1900>
Подробный анализ стихотворения Бальмонта К. Д. "Великое ничто"
В феврале 1900 года на свет появилось одно из интереснейших лирических произведений Константина Дмитриевича Бальмонта - "Великое Ничто", которое по сути трудно назвать стихотворением. "Великое Ничто" считается микроциклом, состоящим из двух произведений: "Моя душа – глухой всебожный храм" и "К старинным манускриптам..." . Они чаще всего публикуются вместе, нежели по отдельности, однако многие принимают их за одно стихотворение, состоящее из двух частей.
Это лирическое произведение входит в цикл "Сознание" и было впервые опубликовано в сборнике стихотворений "Будем как Солнце" в 1903 году. Константин Бальмонт посвятил своим друзьям и "Великое Ничто", и весь сборник. Стихотворение написано под влиянием того периода жизни поэта, когда Бальмонт увлекся китайским языком и мифологией.
Разбирая данное лирическое произведение по строкам, в первую очередь обратим внимание на название. "Великое Ничто" - понятие китайской мифологии эпохи Сун, о котором говорится в стихотворении:
Бесчувственно Великое Ничто,
В нём я и ты - мелькаем на мгновенье...
Бесчувственно Великое Ничто,
Земля и Небо - свод немого храма.
Великое Ничто в китайской мифологии - символ Великой пустоты, вечности, цели познания.
По жанру оба стихотворения микроцикла "Великое Ничто" представляют собой различные жанры лирики: "Моя душа - глухой всебожный храм..." относят к оде, так как в нем присутствуют мотивы возвышенности, торжества и хваления, в то время как "К старинным манускриптам...." является элегией с элементами печали.
Восточная тема, тема красоты и гармонии образов Китайской мифологии являются ведущими в стихотворениях "Великое Ничто":
Люблю однообразную мечту
В созданиях художников Китая...
Тема восхищения Китайской культурой передается различными литературными средствами в текстах обоих стихотворений. Например, в первом стихотворении автор использует образы мифических чудовищ Востока, чтобы показать "пристрастье к разновидностям звериным":
Дракон, владыка солнца и весны,
Единорог, эмблема совершенства,
И феникс, образ царственной жены,
Слиянье власти, блеска, и блаженства.
Константин Бальмонт создаёт прекрасное произведение, обращаясь в мифологическим сюжетам и образам. Константин Бальмонт восхищается этими "прекрасными чудовищами" - так называет образы существ из мифов сам поэт, используя прием оксюморон, чем подчеркивает необычное отношение к персонажам преданий, их яркость как героев. Оксюморон используется поэтом в лирическом произведении несколько раз, чтобы показать красоту контраста восточной культуры, и выглядит, и звучит это несомненно красиво, необычно: страшный дракон - символ наслажденья, в различии согласном, отчаянье покоя.
В лирическом произведении Константина Бальмонта "Великое Ничто" несколько раз используются эпитеты, придающие слову эмоциональность, звучность и яркое описание: застывшая красота, дивная утонченность тонов, легкий нежный стих, темный холод.
Автор использует всевозможные сравнения для выражения живости, проводя параллель с прекрасным Китаем: Застывшую, как иней, красоту/Как иней снов, что искрится не тая, даль как восхожденье.
Невозможно не заметить многочисленные олицетворения в обеих частях стихотворения "Великое Ничто". С помощью оживления обыденных вещей и предметов Константин Бальмонт показывает их незаменимую роль в культуре востока, их красоту. Благодаря олицетворениям, которыми пропитано почти каждое словосочетание, строки произведения буквально дышат жизнью:
Моя душа - глухой всебожный храм,
Там дышат тени, смутно нарастая.
Отраднее всего моим мечтам...
...Застывшую, как иней, красоту...
...Огонь ума, скользящий по картинам!..
...Проходит Ночь, и в роще дышит свет...
...Иду на Запад, умерли мечтанья...
Стихотворения микроцикла "Великое Ничто" написаны пятистопным ямбом, это придает лирическим произведениям пера Константина Бальмонта динамичность, звучность. Мужская рифма лирического произведения придает ему некоторую певучесть. Способ связи - перекрестная рифма.
Лирический герой стихотворений Бальмонта в первой части рассуждает о невероятной красоте китайской культуры, ее мифов, художников и творчества в целом. Здесь без труда обнаруживаются восхищение и торжественность. Вторая же часть произведения "Великое Ничто" показывает читателю лирического героя с другой стороны, он философски размышляет о Великой пустоте, о вечности, о круговороте жизни. Выводы этих рассуждений и являются основными идеями стихотворений.
В творчестве Константина Дмитриевича Бальмонта микроцикл "Великое Ничто" занимает, пожалуй, одно из важнейших мест, чего, к сожалению, нельзя сказать о месте произведения в русской литературе в целом.
/ / / Проблематика и стиль произведений Бальмонта
Поэзию Серебряного века создавали только яркие творческие личности, среди которых и Константин Дмитриевич Бальмонт. Этот человек своим трудолюбием привнес многое в мировую литературу. Он и поэт, и эссеист, а также переводчик. Бальмонт жил во времена Советского Союза, но его творчество было далеким от заказного, служащего благу партии, а глубоко индивидуальным. По этой причине деятельность автора не особо признавалась властью. Зато мелодичные, таинственные стихи автора достучались до сердец многих людей. Литературное наследие Бальмонта впечатляет – 35 лирических сборников и 20 книг. Автор писал много, но, на удивление, легким слогом. Интересно и то, что он никогда не «выдавливал» из себя стихотворных строчек, практически не исправлял стихи. Поэзия легко рождалась в его голове и просто переносилась на бумагу. Это и есть признаком настоящего таланта.
Стиль произведений Бальмонта индивидуален, как и сам он. Будучи харизматичной яркой личностью поэт производил глубокое впечатление, особенно на женщин. Отсюда его многочисленные романы, хотя своей музой он все же считал одну женщину - вторую жену.
Старт литературного пути Бальмонта отмечен неким наследованием романтического стиля со свойственными ему признаками грусти, одиночества, меланхолии. В дальнейшем автор станет одной из важнейших фигур в становлении русского символизма. Данное течение в литературе отображало мировоззрение поэта. Он считал, что мир можно понять при помощи ощущений, полагаясь на первое движение души, а не в результате анализа или рациональных рассуждений. По мнению Бальмонта, реалисты слишком привязаны к действительности, которая служит словно творческим якорем, тогда как символисты видят в жизни мечту, выходят за грани осязаемого.
Томики стихов «Тишина» и «В безбрежности» - знаковые в период становление Бальмонта как поэта-символиста.
Авторский стиль поэта состоит и в том, что его «Я» не отождествляется исключительно с ним самим, а словно обобществлено. Именно поэтому лирика Бальмонта так проникновенна, связана с ассоциированием себя с другими. Стихи автора наполнены светом и энергией, которые передаются читателю.
Когда талант Бальмонта достиг своего апогея, то творчество приобрело авторский оптимизм, солнечность, огненность.
Язык произведений Бальмонта богат на интонации, он подобен музыке, живописи, - так же вызывает в людях множество оттенков настроения.
«Психологическая лирика» Бальмонта полна намеков, индивидуальных символов. Особенно интересны его стихи о женщинах. Первый брак автора был неудачным, поэтому отношение к женщинам было противоречивым. В этом ему был близок другой поэт – Шарль Бодлер. Бальмонт это высказал в своем стихотворении «К Бодлеру». Для Бодлера женщина – ангел и демон, для Бальмонта – «дитя, привыкшее играть».
Создавая стихи, поэт использовал музыкально-звукоподражательные свойства речи. Так, например, в стихотворении «Кони бурь» частое употребление звука «р» напоминает раскаты грома.
Константин Дмитриевич Бальмонт – особенный русский поэт, поэзия символов которого не перестает удивлять читателей.
«Раненый» - одно из характерных стихотворений этого этапа. В этом произведении поэт раскрывает проблему внутреннего конфликта личности, и поэтому оно по праву относится к философской лирике. Жанр – лирическое стихотворение.
Слово «раненый» означает имеющий какое-либо ранение, однако в данном случае говорится не о механическом повреждении, а о психологической травме:
Основная тема стихотворения – конфликт человека с его внутренним «Я». Лирический герой Бальмонта сам загоняет себя в рамки несуществующих проблем, создает свой мир печали и страдания, он не может трезво взглянуть на мир вокруг и счастливо проживать свою жизнь, радуясь каждому дню. Об этом говорят следующие строки:
Я неразрывен с этим мирозданьем,
Я создал мир со всем его страданьем.
И, весь дрожа от нестерпимой боли,
Живя у самого себя в неволе…
Композиционно произведение делится на четыре части (построфно), причем первая и пятая части состоят из 5 сток, а вторая и третья – 4.
Это, наряду с повторением, говорит о кольцевой композиции произведения.
Я насмерть поражен своим сознаньем,
Я ранен в сердце разумом моим.
Я ранен насмерть разумом моим.
Примечательно, что пятистишие в русском стихосложении встречается обычно в виде лимерика (форма короткого стихотворения, появившегося в Великобритании, основанного на обыгрывании бессмыслицы). Традиционно лимерик имеет пять строк, причём в каноническом виде конец последней строки повторяет конец первой. Таким образом, используя в своем стихотворении пятистишье, автор усиливает настроение безвыходного положения своего героя.
«Раненый» написано пятистопным ямбом. Рифма второй и третьей строф – перекрестная, а первой и последней – вида ABAAB. Это не конец, продолжение ниже.
Полезный материал по теме
- К.Д. Бальмонт "Я мечтою ловил уходящие темы"
Бальмонт использует сменяющие друг друга женскую и мужскую рифмы, что добавляет мелодичности и плавности стихотворению.
В произведении широко представлены метафоры («поражен своим сознаньем», «ранен в сердце разумом моим», «я гибну сам, как дым», «игру теней, рожденных в мире мной», «жизнь есть сон»), эпитеты («призрачное море», «нестерпимой боли»). Первые четыре строки первой строфы начинаются с местоимения «Я», которое встречается постоянно на протяжении всего стихотворения, а, если быть точнее, 10 раз. Нельзя не заметить сходство между последней строкой первой строфы (Струя огонь, я гибну сам, как дым) и латинским крылатым выражением Consumor aliis inserviendo, что в переводе на русский означает «Светя другим, сгораю сам». Однако, в отличии от латинского выражения, герой стихотворения «горит» не для кого-то. Таким образом, все внимание в произведении заостряется не на взаимоотношениях человека с обществом, а на внутреннем конфликте лирического героя. Помимо этого, строка третьей строфы (Есть только мысль, есть призрачное море) заимствована из названия философской драмы XVII века Кальдерона «La vida es sue&覩», что в переводе означает «жизнь есть сон. Скорее всего это вызвано тем, что Константин Дмитриевич занимался переводами многих произведений этого испанского драматурга.
В высшей степени неровно. Наряду со стихотворениями, которые пленительны музыкальной гибкостью своих размеров, богатством своей психологической гаммы, от самых нежных оттенков и до страстной энергии, смелостью и свежестью своего идейного содержания, – вы часто находите у него и такие строфы, которые многословны и неприятно шумливы, даже неблагозвучны, которые далеки от поэзии и обнаруживают прорывы и провалы в рассудочную, риторическую прозу. В его книгах вообще очень много лишнего, слишком большое количество слов; необходимо сделать из них отбор, внушить автору правила эстетической экономии; если бы он не был так расточителен и так гостеприимен по отношению к самому себе, это было бы гораздо лучше и для нас, и для него; сокращенный Бальмонт ярче выказал бы свои высокие достоинства.
Константин Дмитриевич Бальмонт, фото 1880-х гг.
Шаткость и нецелостность его мастерства объясняется, вероятно, тем, что, в глазах поэта, как он сам говорит в стихотворении «Извив»,
Мысли ход живой,
Как очерк тучки кочевой,
Всегда чуть-чуть неверен.
Когда грамматика пьяна
Без нарушенья меры, –
Душа как вихрем взнесена
В те призрачные сферы,
Где в пляске все размеры...
Вот у Бальмонта пьяна не только грамматика, и потому не выдержан строй его капризной лиры: автор пьян словами, охмелел от их звуковой красоты. Он упоенно заслушивается их, он их сплетает в свои любимые «напевности», нанизывает ожерелье красивых или искусственных алитераций, звенит ими, играет – то флейта слышится, то будто фортепьяно... Льются водопады и каскады, буйно и гремуче низвергаются с высоты или переходят в «ручеечек, ручеек» и медленными строками замирают в каком-нибудь тихом внутреннем Амстердаме, в элегическом покое затона, и слышишь тогда, как «незримо порывается струна от неба до земли». Или в тоске степей половецких
Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит,
Звон стеблей, ковыль поет, поет, поет,
Серп времен горит, сквозь сон горит, горит,
Слезный стон растет, растет, растет, растет.
Но так как поэзия – нечто другое, чем бальмонтовские литавры, флейты и скрипки, так как слова – не только звуки, то, нашим писателем нередко пренебрегаемые в своей логической природе, в своем идейном естестве, они и мстят за это, создавая что-то невразумительное и необязательное, какое-то случайное сцепление мыслей. Для Бальмонта как будто не важно, ему все равно, что означает слово, какое понятие облекает оно своею фонетической, своей воздушной одеждой. Поэт воздуха, небрежный к смыслу, он беспечно предоставляет содержанию выявлять себя самому, без его писательской помощи, просто из комбинации звуков, которые дадут же, образуют в своем узоре какую-нибудь тему, – не все ли равно какую? Зачарованный словами, загипнотизированный их певучей властью, он пускает поводья и отдается на волю ветра, с которым недаром так часто и восхищенно сравнивает самого себя. «Вольный ветер», он не задумывается над изречением Баратынского , что «бродячий ветер именно «неволен» и что «закон его летучему дыханью положен».
Беззаконный, больше в музыке, чем в мысли, рассеивая себя в воздушных струях ветра, Бальмонт как раз оттого превращает свои стихотворения в набор слов. И это определение надо принять не только в его дурном, в его отрицательном смысле, но и в положительном. Ибо набранные слова могут случайно прийти в прекрасные и глубокие сочетания – разве, выражаясь языком самого автора, чужды красоте «жемчуга, сорвавшиеся с нитей»? Разве, как набирают литеры, нельзя набирать и слов? В общей соединенности, в республике мира все связано друг с другом, и слова образуют именно нервную систему этого мира; их тонкие сплетения всегда будут иметь какой-нибудь смысл, какой-нибудь намек на смысл; поэтому в присоединении одного слова к другому и не надо соблюдать особенной логической щепетильности – достаточно положиться на свой инстинкт поэта и довериться мудрости самого звука. Вот почему, писатель-наборщик, нанизыватель, Бальмонт каждое свое слово не мог бы оправдать.
Поэты России ХХ век. Константин Бальмонт. Лекция Владимира Смирнова
Ему их не трудно произносить, он не взвешивает их, он за них не берет на себя ответственности. Он любит свои слова, но не уважает их. Есть у него праздность речи, и он нередко терпит неудачу в своем неосторожном обращении со словом и смыслом. Из-за опьяненности звуком становится даже сомнительной искренность исповеди, подлинность изъявлений. Бальмонту не всегда веришь, и, кажется, он этим не огорчен. А если обнаружится в его стихах что-либо непонятное, то он сошлется на то, что «мысли ход живой, как очерк тучки кочевой, всегда чуть-чуть неверен»... И потому течение своих идей он смело подчиняет внушению звуков; если он скажет «водительство», то непременно уже само собою подвернется под его перо «родительство», и если влюбленная обнявшаяся чета – это «две красы», то она же сейчас и – «две осы», и если – «великое», то рядом – «безликое»; даже на потребу и такое созвучие, как «поелику в лике»... Иной раз то, что он делает ради рифмы и напева, предательски опутывает его, но иной раз и помогает ему, способствует смыслу; счастливо и дружно слетаются, сплетаются слова, и в контексте стихотворения столь же красиво, сколько и умно звучит, что «травы – удавы»; или что утомленный, скептический, неуместный шафер, держащий венец над невестой молодою, у плеча новобрачной, «над фатой ее прозрачной», склоняется «мечтою мрачной, неуместной, неудачной»; или что, в «Вороне » Эдгара По , «завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне», и на бледном бюсте Паллады сидел, сидел «зловещий, Ворон черный, Ворон вещий».
В общем, Бальмонт не подвергает себя никакой самодисциплине. Не Автомедон своей колесницы, он, к сожалению, правду говорит, когда, в «Фейных сказках», сообщает нам, как он пишет стихи:
...........................................
Но я не размышляю над стихом.
Напрасно. Размышлением нельзя создавать стихов, но можно и должно их проверять. Отказавшись от этого, неразмышляющий поэт и обнаружил в себе роковое отсутствие художественной скупости, художественной строгости. Не сдержанный, совсем не классик, он распустил свои слова и часто выбирает и особенно соединяет их между собою – без внутренней необходимости. Его слова и их сочетания заменимы, и пристального взгляда, требовательной критики они порою не выдерживают. И дурно уже то, что их приходится объяснять и защищать, что они не говорят сами за себя. Эта расплывчатость и принципиальная неоправданность многих произведений Бальмонта находится еще в связи и с тем, что он дает пышные обещания, но исполняет меньше, чем сулит. Свой собственный герольд, он как бы предшествует самому себе и очень громко трубит в звучные фанфары своих предисловий и слов, сам характеризует себя, там и здесь возвещает свое художническое credo. Но так оно обще, что становится бессодержательным, и его поэтические формулы, слишком широкие, ни к чему не обязывают. Он вообще любит широкий размах, великолепие, роскошь, или щегольство, так что все это даже утомляет и почти граничит с дурным тоном. Поэт злоупотребляет драгоценными камнями, всяческой яркостью; между тем он мог бы обойтись и без нее – безвкусно Рейнский водопад освещать бенгальскими огнями. Драгоценности, обилие красочных пятен вторгаются у него и в такие картины, которые должны бы чаровать именно своей незатейливостью и простотой:
Прекрасней Египта наш Север.
Колодец. Ведерко звенит.
Качается сладостный клевер.
Горит в высоте хризолит.
А яркий рубин сарафана
Призывнее всех пирамид.
А речка под кровлей тумана...
О, сердце! Как сердце болит!
Разве душе этого стихотворения и сердцу, болящему сердцу поэта подобают, разве им к лицу хризолиты и рубины? Едва ли. Но Бальмонт не может от них отрешиться, потому что он уже так воспитал себя, он приучил свои глаза и уста к богатству окрасок и выражений. Почти всегда он повышает голос и в этом голосе нарочно усиливает дерзновение и отвагу. Ему сладостно произносить «кинжальные слова», бреттерствовать в литературе, посылать вызовы, хотя бы никто его и не трогал; он отчеканивает, командует в стихах, одно слово от другого, одну пару слов от другой отделяет энергичными точками; он шумит, он почти кричит, он волнуется и отрывисто восклицает. Бальмонт не то что лиричен – он нескромен и много толкует о себе. Поэт внешне увеличивающий, почитатель большой буквы, он вдохновляет себя географической и иной экзотикой, и надо считать тяжким грехом с его стороны обычные его провозглашения: «я ненавижу человечество, я от него бегу спеша» (и все-таки поспешность не удержала его от плеоназма...); «я не был никогда такой, как все»; «это – страшное проклятие, это – ужас: быть как все»: он никак не может понять, что в этом сходстве со всеми нет ничего ужасного, он не способен принять простоты, возвыситься до нее, не может подняться до обыкновенного. Фамильярный с солнцем, луной и стихиями, свой среди них и «среди стихийного бесчинства», испытывающий на себе тяготение высоты и красоты, он зато недостаточно глубоко и любовно проникает в обыденность и не освящает ее, как это приличествовало бы поэту. Испанец, идальго, кабальеро, любитель алости и пряности, певец махровых цветов, гвоздики и мака, он не только обладает темпераментом, но, к несчастью, и говорит о нем. На разные лады повторяет он свое знаменитое «хочу быть дерзким, хочу быть смелым», и эти заявления, а не проявления своеволия изобличают в нем отсутствие настоящей смелости и настоящей дерзости. Он больше хочет быть смелым, чем смел действительно. Он прославляет альбатросов, морских и других разбойников – ему самому было бы лестно слыть разбойником русской поэзии, но чувствуется, что он не так страшен, как себя рисует. Атаман теоретический, бандит стихотворений, Бальмонт не имеет спокойной и уверенной силы; он храбрится, грозит, что будет палачом, но скорее он – кроткий и с ужасом думает об опричниках, сокрушается о том, что, «едва в лесу он сделал шаг, – раздавлен муравей»; его тешат фейные сказки и разные птички, и снежинка белая, и лен, и василек во ржи, и голубое, и милая миниатюрность. Правда, все это малое и милое именно тешит его, а не то чтобы он это любил простодушно. Он всему этому точно честь делает. Он от простодушия как-то отучил себя, довольно удачно привил себе всякую необычайность, намеренно ушел из-под того северного неба, под которым пел когда-то более простые и более русские песни. Теперь уже искренни его утверждения, что он любит в мире «скрип всемирных осей»; ему действительно полюбились уроды, горбуны, «кривые кактусы, побеги белены», все пасынки, все падчерицы мачехи-природы, все то, что иррационально и безумно, все, что рождается в диком оргийном чаду, и ужасы, и вампиры, и ломаные линии, и суеверие амулетов, химеры на соборе Парижской Богоматери и химеры живой реальности; неложные хвалы воздает он тиграм, леопардам и таинственному роду кошек. У него – пламенная чувственность, все порывы сладострастия, «жаждущая хоть»; отуманенный эротикой, он видел, как «томились пьяные в тумане анемоны» и «рододендроны, как сонмы юбок фейных, призывно зыблились, горячий рот маня», – и часто для него «рты гранатно приоткрыты». Горячее, огневое вдохновляет его; по его космогонии, «родился мир из гнева», и если он слагает гимны огню, который нравится ему больше всего на свете, то в этом огнепоклонничестве нет лицемерия; и если он хочет быть как солнце, то в самом деле идет ему навстречу всеми трепетами своего существа. Есть у Бальмонта и огонь обличительный, пожар совести, огонь как упрек. В глубоко вдохновенной автобиографии, в поэтической исповеди «Лесного пожара», местами достигающего дантовской жути и пафоса, – как лесной пожар, как «завеса непроницаемо запутанного леса» рисуется именно жизнь сгорающая; и поэт оборачивается на свое прошлое, его мучат терзания совести, «просроченные сроки» – вся эта боль жизненных опозданий, роковая несвоевременность нашего раскаяния, непоправимость душевных ошибок; и по мере того как в чащу леса уносит всадника взмыленный конь – то, что когда-то светило «пламенем воздушно-голубым», теперь «превращается внезапно в черный дым».
О, сказкой ставшая, поблекнувшая быль!
О, крылья бабочки, с которых стерлась пыль!..
Такие лирические откровения, впрочем редкие у Бальмонта и чаще вытесняемые искусственностью красивых самовнушений и самообманов, тоже показывают, что изысканность не является для него прирожденной и что если он долго искал себя в разных далях, то найти себя может только на родине, там, где он увидел, что «есть в русской природе усталая нежность, безмолвная боль затаенной печали». Но и скитания его, внешние и внутренние, в общем строе его духа были если не всегда естественны и необходимы, то все-таки законны, потому что завершающая оседлость должна преодолевать инстинкты скитальчества. Недаром его поэзии так присуща идея извивов и изменчивости. Многоликое, подвижное, текучее; гераклитовское «все течет»; странничество облаков, которые, быть может, только где-нибудь «в окрестностях Одессы», над «пустыней выжженных песков» проходят «скучною толпою», скучающие, слоняющиеся бродяги вселенной, а вообще носятся по миру, неутомимые, неутолимые в своем любопытстве: все это родственно пленяет Бальмонта переливами изменений, и для него не одни «слова – хамелеоны», но и вся жизнь хороша только в радужной пляске солнечных пылинок, в игре разнообразных мгновений, в вечной смене внутренних и внешних эфемер.
Однако его легкости и ветреной подвижности мешает нередко и то, что он их слишком сознает, что он вообще не чужд интеллектуализму и не размышляет только над стихом; как бремя падает на его поэзию элемент философического рассуждения или рассудочности. Ветер Бальмонта в своих эфирных складках прячет какую-то тяжесть. Отсюда – нескладное соединение образности и отвлеченности, все эти бесчисленные слова на «ость» – всякие «пирности, тайности, жемчужности, пятикратности, взрывности, звездности» и даже – «звездомлечности»... Отсюда – пятна прозы: например, частое слово раз в смысле если, коль скоро, или «замкнуться, как в тюрьму, в одну идею», или «оделись формою иною», или «краткое мгновение может дать нам... целый небосклон», или «он уснул между гор величавых, поражающих правильной формой своей». Отсюда, как в стихотворении «Ребенок», проникновенные и сердечные строки, простой вопль отцовской жалобы и недоумения:
Но я не в силах видеть муки
Ребенка с гаснущим лицом,
Глядеть, как он сжимает руки
Пред наступающим концом...
.........................................
Глядеть, как бьется без исхода
В нем безглагольная борьба!
Нет, лучше, если б вся природа
Замкнулась в черные гроба.
................................
Нет, пытки моего ребенка
Я не хочу, я не хочу, –
эти волнующие стихи сменяются многословной и бледной тирадой будто бы небесного, вышнего ответа на человеческую скорбь – и здесь уже огорчает нас вялость скудного домысла, и риторика, и такая проза, как «последнего атома круга еще не хватало»... Бальмонт часто также сушит свои стихи кавычками и из двух слов затейливо сложенными словами, и такими оборотами речи, такими приемами, которые кое-как сводят логические концы с концами, удовлетворяют грамматике, даже рифме – но только не поэзии. Он не чувствует, например, что сказать, тяжко сказать о лилиях: «проникаясь решимостью твердою», – это значит погубить всю поэтичность и всю легкость лилии. Вообще, разве облачко рассуждает, разве соловей поет абстракции, разве Бальмонту пристала книжность?
Итак, у него нет достаточной силы для того, чтобы в любимый звук свой соответственно претворить мысль, – у него звучат не мысли, а слова или, наоборот, слышатся соображения, но тогда не звучат слова. В его поэзии нет целостного и внутренне законченного содержания, высшей органичности. Вторична, производна его изощренность, но и простота его не первоначальна; ни здесь, ни там он не естествен всецело. Лишь иногда рассыпанная храмина его изобильных слов идеально восстановляется, и видно тогда мерцание некоторой истины. Мудро и спокойно выявить скрывающуюся где-то в последних глубинах нераздельность мысли и звука, их космическое единство; так же выявить конечное единство родного и чужого, обыкновенного и изысканного, природы и культуры – этого он не сумел. Но и то, что он умеет, – большая радость для русских читателей. Бальмонт себя переоценивает, но ценностями он действительно обладает. Музыка нашей поэзии в ноты свои любовно занесет его звучное имя. Сокровищница наших сюжетов все-таки примет яркие причуды его настроений, переливы от простого к утонченному, его родину и экзотику, его искусство и даже искусственность. И часто и сладко будут заслушиваться этой певчей птицы. Ибо несомненно, что хотя он себя возбуждает, преувеличивает, извращает и точно вводит в свою душу какие-то наркозы, искусственный рай Бодлера , но и без того живет в нем душа живая, душа талантливая, и, опьяненный словами, восхищенный звуками, он их страстно роняет со своих певучих уст. Он к себе не строг, и тот ветер, которому он уподобляет свою поэзию, бесследно унесет многое и многое из его неудачных песен и незрелых дум; но именно потому, что этот ветер развеет его плевелы, навсегда останется от Бальмонта тем больше красоты.
По материалам статей Ю. И. Айхенвальда.
