Герман Юрий
Юрий Павлович Герман
Роман Юрия Германа (1910 - 1967) "Один год" принадлежит к лучшим страницам прозы писателя. Он рассказывает о трудной работе сотрудников уголовного розыска. В центре романа - следователь Лапшин, бывший чекист, человек, твердо избравший свою позицию в жизни, умеющий видеть в своей работе частицу большого дела народа.
С УТРА ДО ВЕЧЕРА
Утром - попозже
Приглашение во дворец
Как Лапшин читал Гоголя
День рождения
Тамаркин проворовался
Лапшин и Жмакин
В ДЕКАБРЕ
Нона, Балага и другие
Балашова
Товарищ Хмелянский
Зеленое перышко
Краденая сумка
Пошли неприятности
Тореадор, смелее в бой!
В ФЕВРАЛЕ
Мирон Дроздов и еще одно письмо
Длинной ночью
Садитесь, Невзоров!
Боль моя плачет...
Парнишка ты не молодой!
Очная ставка
Дорогу орлам-сыщикам!
Митрохин
"По служебной надобности"
Правительственная награда
Парень смелый
Чай на двоих
Личная жизнь
Стану человеком - приду!
В театре и дома
Спокойной ночи!
В ИЮНЕ - ИЮЛЕ
На досуге
Окошкин женился
Как нужно убегать
Как моют грузовики
Сколько же человеку денег надо?
В АВГУСТЕ
Давай поехали!
Надо же человеку куда-то пойти!
Опять в Лахте
В СЕНТЯБРЕ
Не слишком приятная встреча
Почистим желтые?
Еще раз Балага
В ОКТЯБРЕ
Поезд идет на юг
Дела паспортные
Лапшин, Александр Иванович и Бобка
Октябрьским вечером
Телеграмма
"А в это время..."
Приехали до вас!
Миллионы в валюте
ЕЩЕ РАЗ С УТРА ДО ВЕЧЕРА
Я на тебе не затем женилась!
Совершенно секретно
Каждый солдат должен знать свой маневр
С УТРА ДО ВЕЧЕРА
За завтраком, по обыкновению, Окошкин рассказывал истории, которыми его начинял начальник музея Грубник - ходячая летопись всех уголовных происшествий во всем мире.
Вот еще тоже ничего себе фрукт был, аферист класса "экстра", говорил Вася, засовывая в рот непомерно большой кусок хлеба с маслом и тараща глаза, - некто Отто Стефан, не слышали, Иван Михайлович?
Не слышал.
Это после войны четырнадцатого года случилось, после империалистической бойни, когда в Берлин, в Германию, приехала комиссия военного контроля...
Между прочим, что Берлин в Германии - мне известно, - сказал Лапшин.
Ну вот, - продолжал Окошкин, - вы слушайте, Иван Михайлович, это здорово интересно. Встретил комиссию прусский генерал Тюдерен, и притом в полной парадной форме. Приветствовал чин чинарем и о багаже так любезно позаботился. Багаж, конечно, пропал. На целые миллионы.
Про миллионы - соврал, - шурша газетой, заметил Лапшин. - Сознайся, Василий. А?
Но Окошкин захохотал и не сознался. Немецкая марка тогда ничего не стоила - вот в чем все дело. Так что по тем ценам багаж, может быть, и в миллиарды обошелся комиссии военного контроля.
А у тебя за них душа болит, да?
Не болит, но должны же мы знать преступное прошлое, - возразил Окошкин. - Изучать должны, анализировать.
Ты свою квартирную кражу на Васильевском лучше бы анализировал, посоветовал Лапшин. - Уже вроде бы третий месяц анализируешь.
Окошкин сделал оскорбленное лицо и сходил к почтовому ящику за газетой. Когда он вернулся, из репродуктора доносились тоненькие звуки музыкальной передачи для детей, Патрикеевна - домоуправительница Ивана Михайловича сердито убирала со стола, а Лапшин делал пометки в своем "псалтыре", так в обиходе называлась его записная книжка в потрепанном клеенчатом переплете. Так как Василий Никандрович не умел долго молчать, то он почитал кое-что из газеты вслух и прокомментировал Лапшину и Патрикеевне новости:
Ничего себе собаки! - сказал Вася. - Совсем расхамились. Чиано и Риббентроп встречаются на днях в Вене - делить Чехословакию. Видали?
То ли еще будет, - рассеянно ответил Лапшин.
Патрикеевна с хлебницей в руке сказала зловеще:
Катятся по наклонной плоскости, вот что!
Она любила такие выражения, но употребляла их обычно несколько загадочно.
Вася прочитал еще про дрейф "Седова", про бомбардировку Мадрида, про изгнание евреев из Германии и опять вернулся к Мюнхену.
Крепко им товарищ Эренбург дает! - произнес Окошкин. - Наверное, Адольф здорово ругается, когда читает про себя такие выражения.
Коричневая чума! - заметила Патрикеевна вскользь.
Лапшин посмотрел на нее снизу вверх, встал и пошел в переднюю одеваться. Окошкин поплелся за ним. Ему хотелось еще почаевничать, полистать журнал, но возражать Ивану Михайловичу было бесполезно. Единственное, что посмел Вася, - это намекнуть насчет машины.
Пешочком полезнее! - холодно ответил Лапшин.
Но если положена машина и Кадников все равно ждет. Да и вообще, в вашем возрасте...
Ты за своим возрастом следи, - посоветовал Иван Михайлович. - Тоже, "в вашем возрасте"...
Если вы начальник и заслуженный товарищ...
И они вышли на морозец, оба высокие, статные, Лапшин покряжистее, Вася еще юношески легкий, гибкий, невероятно болтливый, до того, что Иван Михайлович иногда даже морщился, словно от головной боли. До самых Пяти углов Окошкин говорил не останавливаясь, - выспавшийся, с блестящими глазами, переполненный энергией. На все ему нужно было отвечать, на все решительно.
А? - спрашивал Вася. - Верно, как вы считаете? Психологически правильно? А?
Василий Никандрович Окошкин - он же Васька - возник в жизни Лапшина давно. Как-то ему доложили, что его желает видеть какой-то мальчик по неотложному делу. Лапшин оторвал взгляд от протокола допроса, подумал и переспросил:
Какой такой мальчик?
Ну, мальчик, товарищ начальник. Так вроде бы приличный...
Приличный мальчик сел в предложенное ему кресло и, страшно побагровев, сказал, что желает работать в органах уголовного розыска. Сейчас он заканчивает учебу в школе и параллельно изучает в тире стрельбу, а также с одним частным лицом (Васька тогда утаил, что частным лицом был его дружок, по кличке "Гаврош") изучает джиу-джитсу. Он недурной велосипедист, неплохо плавает, знаком с химией в пределах, необходимых для работы в розыске. Судебную медицину, правда, знает только теоретически...
Здесь, под взглядом Лапшина, мальчик вдруг словно бы скис.
Пир... Пил... Пинкертона читал? - спросил Лапшин. Ему с трудом сразу давалось это слово.
Стр. 1 из 62
Посвящается Марджери, Тамаре и Либбе
Взвейся ввысь, язык огня!
Дома мне было гораздо лучше. Но, как известно, путешественники обязаны восхищаться всем, что видят.
Из пьесы Уильяма Шекспира «Как вам это понравится»
Copyright © 2013 by Gayle Forman
© Федорова Ю., перевод на русский язык, 2014
© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
* * *
......«Сложность характера Уиллема и извилистый путь, который он проходит, посетив Нидерланды, Мексику и Индию, создают увлекательнейшую историю, выходящую за рамки обычного романа».
«Если в романе «Всего один день» читатели следовали за Эллисон, пытавшейся понять, что случилось с Уиллемом, то теперь черед Уиллема рассказать свою историю. Начав там, где закончился предыдущий роман, и зная совсем немного о девушке, он отправляется на поиски, которые приведут его к неожиданным открытиям. Прочитав эти книги, вы обязательно захотите третью».
Часть первая
Один год
Один
Август
Париж
Мне часто снится один и тот же сон: я лечу в самолете высоко над облаками. Он начинает снижаться, а меня охватывает паника от внезапного понимания, что я оказался не на том самолете и лечу не туда. Я в таких снах никогда не знаю, где мы сейчас приземлимся – в центре военных действий, в зоне какой-нибудь эпидемии или вообще в другом веке, – понимаю только, что не там, где надо. Иногда я пытаюсь спросить, куда мы летим, у человека в соседнем кресле, но не вижу лица, не слышу ответа. От звука опускающихся шасси я просыпаюсь – в поту, дезориентированный, сердце бешено колотится. На то, чтобы понять, где я (в чьей-то квартире в Праге, в хостеле в Каире), обычно уходит несколько секунд, но когда я это вспоминаю, ощущение потерянности возвращается.
Кажется, я и сейчас нахожусь в этом сне. Как и всегда, я приподнимаю шторку, чтобы посмотреть на облака. Чувствуется, как накреняются моторы, как самолет тянет вниз, в ушах появляется давление, в сердце – страх. Я поворачиваюсь к безликому соседу – но в этот раз это не какой-нибудь незнакомец. Мы летим вместе. От этого мне становится легче. Не могли же мы оба сесть не в тот самолет.
– Ты знаешь, куда мы летим? – спрашиваю я, пододвигаясь. И вот сейчас я увижу лицо, услышу ответ, узнаю, куда же я лечу…
Но тут раздается вой сирен.
* * *
Впервые я обратил на них внимание в Дубровнике. Я тогда путешествовал с парнем, с которым познакомился в Албании, и вдруг завыла сирена, прямо как в американском боевике. Он сказал, что в каждой стране у них свой звук. «Штука полезная – если забудешь, где ты, можно закрыть глаза, и сирена тебе напомнит». Я к тому времени путешествовал уже год, и мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить, как они звучат на родине. У нас их рев похож на музыку, вверх-вниз, ла-ла-ла-ла, словно кто-то напевает, рассеянно, но радостно.
Сейчас сирена звучит иначе, монотонно. Мее-мее, мее-мее, словно блеянье электрической овцы. По мере приближения или удаления звук не становится громче или тише; нет, это непрерывная стена воя. И как я ни стараюсь, я все равно не понимаю, где нахожусь.
Знаю только, что не дома.
Я открываю глаза. Все залито ярким светом, он падает сверху. Мои глаза горят: многочисленные крошечные взрывы, похожие на уколы булавок, вызывают адскую боль. Я закрываю их.
Кай. Парня, с которым мы летели из Тираны в Дубровник, звали Каем. Мы пили с ним хорватское пиво на городском валу, а потом, хохоча, ссали в Адриатическое море. Его звали Каем. Он был финном.
Сирена все ревет. Я все еще не понял, где я.
* * *
Вой прекращается. Слышно, как открывается дверь, в меня брызгают водой, двигают. Кажется, что глаза лучше не открывать. Вряд ли я хочу хоть что-то из этого видеть.
Но меня заставляют это сделать, в глаза снова бьет свет – яркий, и от него так же больно, как тогда, когда я слишком долго смотрел на солнце во время затмения. Саба говорил мне, что не надо так делать, но иногда оторваться просто невозможно. Потом у меня несколько часов болела голова. Мигрень от затмения. Так в новостях говорили. Она возникает у многих, кто долго смотрел на солнце. Это я тоже знаю. Не знаю только, где нахожусь.
– Comment vous appelez-vous? – спрашивает кто-то на неродном мне языке, но я его почему-то понимаю. «Как вас зовут?»
– Вы можете сказать, как вас зовут? – повторяют на другом языке, тоже на чужом.
– Хорошо, – отвечает мужчина. Он опять начинает говорить на другом языке. На французском. Говорит, что собственное имя я назвал верно, интересно, откуда он это знает. На миг возникает чувство, что это Брам, но, хоть у меня в голове все спуталось, я понимаю, что это невозможно. Брам французский язык так и не выучил.
* * *
– Уиллем, мы сейчас вас посадим.
Спинка кровати – кажется, я в кровати – едет вперед. Снова пробую открыть глаза. Все плывет, но я вижу яркий свет, обшарпанные стены, металлический стол.
– Уиллем, вы в больнице, – сообщает мужчина.
Да, это до меня и самого уже начало доходить. Это также объясняет, почему у меня майка в крови, хотя наличие самой майки не объясняет – она не моя. Какая-то серая, с красными буквами «SOS». Что это означает? Чья это майка? Чья на ней кровь?
Я осматриваюсь. Вижу мужчину – врача? – в халате, рядом с ним медсестра, она протягивает мне ледяной компресс. Я касаюсь своей щеки. Она распухла и горит. На пальцах теперь тоже кровь. Ответ на один вопрос есть.
– Вы в Париже, – добавляет врач, – вы помните, где это?
Я ем таджин с Яэль и Брамом, пускаю по кругу шляпу после выступления на Монмартре с акробатами из Германии. Я весь потный, мы с Селин колбасимся на выступлении «Моллиер зен Молли» в «Диван дю Монд». Я бегу, несусь по рынку Барбеса, держа за руку какую-то девчонку.
– Во Франции, – едва бормочу я. Язык меня не слушается и напоминает шерстяной носок.
– Вы помните, что произошло? – спрашивает врач.
Я слышу топот ботинок и чувствую привкус крови; во рту ее скопилось прилично. Не зная, что с этим еще можно поделать, сглатываю.
– Похоже, вы стали участником драки, – продолжает доктор. – Вам надо будет заявить в полицию. Но сначала мы наложим вам швы на лицо, а еще необходимо сделать томограмму головного мозга, чтобы убедиться, что у вас не образовалась субдуральная гематома. Вы здесь отдыхаете?
Гейл Форман
Только один год
Посвящается Марджери, Тамаре и Либбе
Взвейся ввысь, язык огня!
Дома мне было гораздо лучше. Но, как известно, путешественники обязаны восхищаться всем, что видят.
Из пьесы Уильяма Шекспира «Как вам это понравится»Copyright © 2013 by Gayle Forman
© Федорова Ю., перевод на русский язык, 2014
© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
* * *«Сложность характера Уиллема и извилистый путь, который он проходит, посетив Нидерланды, Мексику и Индию, создают увлекательнейшую историю, выходящую за рамки обычного романа».
Publishers Weekly
«Если в романе «Всего один день» читатели следовали за Эллисон, пытавшейся понять, что случилось с Уиллемом, то теперь черед Уиллема рассказать свою историю. Начав там, где закончился предыдущий роман, и зная совсем немного о девушке, он отправляется на поиски, которые приведут его к неожиданным открытиям. Прочитав эти книги, вы обязательно захотите третью».
Часть первая
Мне часто снится один и тот же сон: я лечу в самолете высоко над облаками. Он начинает снижаться, а меня охватывает паника от внезапного понимания, что я оказался не на том самолете и лечу не туда. Я в таких снах никогда не знаю, где мы сейчас приземлимся – в центре военных действий, в зоне какой-нибудь эпидемии или вообще в другом веке, – понимаю только, что не там, где надо. Иногда я пытаюсь спросить, куда мы летим, у человека в соседнем кресле, но не вижу лица, не слышу ответа. От звука опускающихся шасси я просыпаюсь – в поту, дезориентированный, сердце бешено колотится. На то, чтобы понять, где я (в чьей-то квартире в Праге, в хостеле в Каире), обычно уходит несколько секунд, но когда я это вспоминаю, ощущение потерянности возвращается.
Кажется, я и сейчас нахожусь в этом сне. Как и всегда, я приподнимаю шторку, чтобы посмотреть на облака. Чувствуется, как накреняются моторы, как самолет тянет вниз, в ушах появляется давление, в сердце – страх. Я поворачиваюсь к безликому соседу – но в этот раз это не какой-нибудь незнакомец. Мы летим вместе. От этого мне становится легче. Не могли же мы оба сесть не в тот самолет.
– Ты знаешь, куда мы летим? – спрашиваю я, пододвигаясь. И вот сейчас я увижу лицо, услышу ответ, узнаю, куда же я лечу…
Но тут раздается вой сирен.
* * *Впервые я обратил на них внимание в Дубровнике. Я тогда путешествовал с парнем, с которым познакомился в Албании, и вдруг завыла сирена, прямо как в американском боевике. Он сказал, что в каждой стране у них свой звук. «Штука полезная – если забудешь, где ты, можно закрыть глаза, и сирена тебе напомнит». Я к тому времени путешествовал уже год, и мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить, как они звучат на родине. У нас их рев похож на музыку, вверх-вниз, ла-ла-ла-ла, словно кто-то напевает, рассеянно, но радостно.
Сейчас сирена звучит иначе, монотонно. Мее-мее, мее-мее, словно блеянье электрической овцы. По мере приближения или удаления звук не становится громче или тише; нет, это непрерывная стена воя. И как я ни стараюсь, я все равно не понимаю, где нахожусь.
Знаю только, что не дома.
Я открываю глаза. Все залито ярким светом, он падает сверху. Мои глаза горят: многочисленные крошечные взрывы, похожие на уколы булавок, вызывают адскую боль. Я закрываю их.
Кай. Парня, с которым мы летели из Тираны в Дубровник, звали Каем. Мы пили с ним хорватское пиво на городском валу, а потом, хохоча, ссали в Адриатическое море. Его звали Каем. Он был финном.
Сирена все ревет. Я все еще не понял, где я.
* * *Вой прекращается. Слышно, как открывается дверь, в меня брызгают водой, двигают. Кажется, что глаза лучше не открывать. Вряд ли я хочу хоть что-то из этого видеть.
Но меня заставляют это сделать, в глаза снова бьет свет – яркий, и от него так же больно, как тогда, когда я слишком долго смотрел на солнце во время затмения. Саба говорил мне, что не надо так делать, но иногда оторваться просто невозможно. Потом у меня несколько часов болела голова. Мигрень от затмения. Так в новостях говорили. Она возникает у многих, кто долго смотрел на солнце. Это я тоже знаю. Не знаю только, где нахожусь.
Гейл Форман
Только один год
Посвящается Марджери, Тамаре и Либбе
Взвейся ввысь, язык огня! [Строка из пьесы «Макбет» У. Шекспира, цитируется в переводе Б. Пастернака.]
Дома мне было гораздо лучше. Но, как известно, путешественники обязаны восхищаться всем, что видят. [Перевод В. Левика.]
Из пьесы Уильяма Шекспира «Как вам это понравится»
Часть первая
Мне часто снится один и тот же сон: я лечу в самолете высоко над облаками. Он начинает снижаться, а меня охватывает паника от внезапного понимания, что я оказался не на том самолете и лечу не туда. Я в таких снах никогда не знаю, где мы сейчас приземлимся - в центре военных действий, в зоне какой-нибудь эпидемии или вообще в другом веке, - понимаю только, что не там, где надо. Иногда я пытаюсь спросить, куда мы летим, у человека в соседнем кресле, но не вижу лица, не слышу ответа. От звука опускающихся шасси я просыпаюсь - в поту, дезориентированный, сердце бешено колотится. На то, чтобы понять, где я (в чьей-то квартире в Праге, в хостеле в Каире), обычно уходит несколько секунд, но когда я это вспоминаю, ощущение потерянности возвращается.
Кажется, я и сейчас нахожусь в этом сне. Как и всегда, я приподнимаю шторку, чтобы посмотреть на облака. Чувствуется, как накреняются моторы, как самолет тянет вниз, в ушах появляется давление, в сердце - страх. Я поворачиваюсь к безликому соседу - но в этот раз это не какой-нибудь незнакомец. Мы летим вместе. От этого мне становится легче. Не могли же мы оба сесть не в тот самолет.
Ты знаешь, куда мы летим? - спрашиваю я, пододвигаясь. И вот сейчас я увижу лицо, услышу ответ, узнаю, куда же я лечу…
Но тут раздается вой сирен.
* * *
Впервые я обратил на них внимание в Дубровнике. Я тогда путешествовал с парнем, с которым познакомился в Албании, и вдруг завыла сирена, прямо как в американском боевике. Он сказал, что в каждой стране у них свой звук. «Штука полезная - если забудешь, где ты, можно закрыть глаза, и сирена тебе напомнит». Я к тому времени путешествовал уже год, и мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить, как они звучат на родине. У нас их рев похож на музыку, вверх-вниз, ла-ла-ла-ла, словно кто-то напевает, рассеянно, но радостно.
Сейчас сирена звучит иначе, монотонно. Мее-мее, мее-мее, словно блеянье электрической овцы. По мере приближения или удаления звук не становится громче или тише; нет, это непрерывная стена воя. И как я ни стараюсь, я все равно не понимаю, где нахожусь.
Знаю только, что не дома.
Я открываю глаза. Все залито ярким светом, он падает сверху. Мои глаза горят: многочисленные крошечные взрывы, похожие на уколы булавок, вызывают адскую боль. Я закрываю их.
Кай. Парня, с которым мы летели из Тираны в Дубровник, звали Каем. Мы пили с ним хорватское пиво на городском валу, а потом, хохоча, ссали в Адриатическое море. Его звали Каем. Он был финном.
Сирена все ревет. Я все еще не понял, где я.
* * *
Вой прекращается. Слышно, как открывается дверь, в меня брызгают водой, двигают. Кажется, что глаза лучше не открывать. Вряд ли я хочу хоть что-то из этого видеть.
Но меня заставляют это сделать, в глаза снова бьет свет - яркий, и от него так же больно, как тогда, когда я слишком долго смотрел на солнце во время затмения. Саба говорил мне, что не надо так делать, но иногда оторваться просто невозможно. Потом у меня несколько часов болела голова. Мигрень от затмения. Так в новостях говорили. Она возникает у многих, кто долго смотрел на солнце. Это я тоже знаю. Не знаю только, где нахожусь.
Comment vous appelez-vous? - спрашивает кто-то на неродном мне языке, но я его почему-то понимаю. «Как вас зовут?»
Вы можете сказать, как вас зовут? - повторяют на другом языке, тоже на чужом.
Хорошо, - отвечает мужчина. Он опять начинает говорить на другом языке. На французском. Говорит, что собственное имя я назвал верно, интересно, откуда он это знает. На миг возникает чувство, что это Брам, но, хоть у меня в голове все спуталось, я понимаю, что это невозможно. Брам французский язык так и не выучил.
* * *
Уиллем, мы сейчас вас посадим.
Спинка кровати - кажется, я в кровати - едет вперед. Снова пробую открыть глаза. Все плывет, но я вижу яркий свет, обшарпанные стены, металлический стол.
Уиллем, вы в больнице, - сообщает мужчина.
Да, это до меня и самого уже начало доходить. Это также объясняет, почему у меня майка в крови, хотя наличие самой майки не объясняет - она не моя. Какая-то серая, с красными буквами «SOS». Что это означает? Чья это майка? Чья на ней кровь?
Я осматриваюсь. Вижу мужчину - врача? - в халате, рядом с ним медсестра, она протягивает мне ледяной компресс. Я касаюсь своей щеки. Она распухла и горит. На пальцах теперь тоже кровь. Ответ на один вопрос есть.
Вы в Париже, - добавляет врач, - вы помните, где это?
Я ем таджин [Блюдо из мяса и овощей, популярное в странах Магриба.] с Яэль и Брамом, пускаю по кругу шляпу после выступления на Монмартре с акробатами из Германии. Я весь потный, мы с Селин колбасимся на выступлении «Моллиер зен Молли» в «Диван дю Монд». Я бегу, несусь по рынку Барбеса, держа за руку какую-то девчонку.
Во Франции, - едва бормочу я. Язык меня не слушается и напоминает шерстяной носок.
Вы помните, что произошло? - спрашивает врач.
Я слышу топот ботинок и чувствую привкус крови; во рту ее скопилось прилично. Не зная, что с этим еще можно поделать, сглатываю.
Похоже, вы стали участником драки, - продолжает доктор. - Вам надо будет заявить в полицию. Но сначала мы наложим вам швы на лицо, а еще необходимо сделать томограмму головного мозга, чтобы убедиться, что у вас не образовалась субдуральная гематома. Вы здесь отдыхаете?
Черные волосы. Нежное дыхание. Гнетущее чувство, что я где-то забыл что-то ценное. Я похлопываю по карману.
А мои вещи? - спрашиваю я.
Ваш рюкзак нашли на месте происшествия, из него все высыпалось, но паспорт остался. Как и кошелек.
Он подает мне бумажник. Там не меньше сотни евро, хотя, по моим воспоминаниям, должно быть намного больше. Удостоверения личности нет.
Мы также обнаружили это. - Он показывает мне маленькую черную книжку. - Денег в кошельке осталось прилично, да? Значит, на ограбление не похоже, разве что вы при нападении сопротивлялись. - Он хмуро смотрит на меня, кажется, считая подобный вариант глупостью.
Сопротивлялся ли я? Голова как в тумане, похоже на дымку, которая поднимается от каналов по утрам, я всегда смотрел на нее и хотел сжечь. Мне постоянно было холодно. Яэль объясняла это тем, что я хоть и похож внешне на голландца, но во мне течет ее средиземноморская кровь. Это я помню, и то, как кутался в колючее шерстяное одеяло, чтобы согреться. Теперь я знаю, где нахожусь, но я все еще не знаю, почему. В Париже меня быть не должно. Я собирался в Голландию. Может, поэтому я так по-дурацки себя чувствую.
Гори, сгорай, повелеваю я туману. Но он такой же упрямый, как и у нас, в Голландии. Или, может, моя сила воли так же слаба, как зимнее солнце. Как бы то ни было, он не сгорает.
Знаете, какое сегодня число? - спрашивает врач.
Я пытаюсь сосредоточиться на числах, но они плывут, как листья по канаве; в этом ничего необычного. Я помню, что обычно не знаю даты. Да мне и не нужно. Я качаю головой.
А месяц?
Augustus. Août. [Август на голландском и французском языках.] Нет, надо по-английски.
День недели?
Donderdag, [Четверг (голл .).] говорит кто-то в голове. Четверг.
Четверг? - неуверенно отвечаю я.
Пятница, - поправляет врач, и гнетущее чувство усиливается. Может, в пятницу я должен был где-то быть.
Раздается звонок интеркома. Доктор берет трубку, с минуту разговаривает, потом кладет ее и поворачивается ко мне.
Рентген можно будет сделать через тридцать минут. - Он начинает рассказывать о commotions cérébrales, сотрясении мозга и кратковременной потере памяти, компьютерной томографии и сканировании мозга, но я из этого практически ничего не понимаю.
Позвонить кому-нибудь? - спрашивает он. Я чувствую, что надо, но совершенно не могу сообразить, кому. Брама нет, Сабы нет, да, вероятно, и Яэль уже тоже. Кто у меня еще остался?
Меня настигает волна тошноты, внезапно, словно со спины. И вот моя кровавая майка теперь еще и заблевана. Медсестра быстро схватила лоток, но не успела. Она подает мне полотенце. Врач рассказывает что-то о взаимосвязи сотрясения мозга и тошноты. К глазам подступили слезы. Я так и не научился блевать, чтобы не плакать.
Сестра другим полотенцем вытирает мое лицо.
Ой, упустила пятнышко, - говорит она, нежно улыбаясь. - Вон, на часах.
На запястье у меня блестящие золотые часы. Не мои. На миг появляется видение, что они на руке у девушки. Мой взгляд поднимается по тонкой руке до сильного плеча, за ним идет лебединая шея. Я готов к тому, что лица не увижу, как во сне. Но нет.
У нее темные волосы. Светлая кожа. Теплый взгляд.
Я снова смотрю на часы. Стекло треснуло, но они еще тикают. Показывают девять. Я начинаю подозревать, что именно я забыл.
Я пытаюсь сесть. Мир превращается в кашу.
Доктор берет меня за плечо и укладывает обратно.
Вы волнуетесь, потому что у вас помутилось сознание, но это временно. Нам необходимо сделать томограмму, убедиться, что кровоизлияния в мозг нет. А пока мы ждем, можно заняться вашим лицом, у вас тут рваная рана. Сначала нужно сделать местную анестезию.
Сестра намазывает щеку чем-то оранжевым.
Не волнуйтесь, пятен не останется.
Пятен не останется, просто жжет.
* * *
Мне надо идти, - говорю я, когда швы наложены.
Врач смеется. На миг я вижу белую пыль на белой коже, но она теплее. Белая комната. В щеке пульсирует боль.
Меня ждут, - не знаю кто, но знаю, что это так.
Кто вас ждет? - спрашивает доктор.
Не помню, - честно признаюсь я.
Господин де Рюйтер. Вам необходимо пройти томографию. После чего мне хотелось бы понаблюдать за вами какое-то время, пока к вам не вернется ясность мыслей. Пока вы не будете знать, кто вас ждет.
Шея. Кожа. Губы. Нежная и сильная рука у меня на сердце. Я прижимаю ладонь к груди, к зеленой рубашке, которую мне дала медсестра, потому что мою окровавленную майку разрезали, чтобы проверить, не сломаны ли ребра. И вот оно имя, оно буквально здесь.
Пришли санитары, чтобы отвезти меня на другой этаж. Меня погрузили в металлический тоннель, в районе головы что-то сильно грохочет. Может, это благодаря шуму, но в тоннеле туман начинает сгорать. Солнца за ним не оказывается, лишь серое свинцовое небо и складывающаяся мозаика.
Мне надо идти! Срочно! - ору я из тоннеля.
Тишина. Потом включается интерком.
Пожалуйста, не двигайтесь, - приказывает мне по-французски бесплотный голос.
* * *
Меня отвозят на каталке обратно вниз, оставляют ждать. Уже больше двенадцати.
Я жду. Я вспоминаю больницы, вспоминаю, почему именно их ненавижу.
И жду. Я - адреналин в инертной среде: я - гоночная машина, застрявшая в пробке. Я достаю из кармана монетку и принимаюсь перекатывать ее по костяшкам пальцев, в детстве меня научил этому Саба. Фокус срабатывает. Я успокаиваюсь, и еще несколько недостающих кусочков пазла встает на свои места. Мы вместе приехали в Париж. Мы сейчас вместе в Париже. Я буквально чувствую, как ее нежная рука касается моего бока, когда мы едем на велосипеде. Чувствую уже не настолько нежную руку, когда мы крепко прижимаем друг друга к себе. Прошлой ночью. В белой комнате.
Белая комната. Она в ней, ждет меня.
Я оглядываюсь. В больницах палаты далеко не белые, как думают люди. Они бежевые, серо-коричневые, розовато-лиловые: эти нейтральные тона призваны сглаживать сердечную боль. Я бы все отдал, чтобы оказаться сейчас в той действительно белой комнате.
Через какое-то время возвращается врач с улыбкой на лице.
Хорошие новости! Субдурального кровотечения нет, только сотрясение. Как память?
Хорошо. Подождем полицейских. Они примут показания, после чего я отпущу вас к вашей подруге. Но не переутомляйтесь. Я напишу вам назначения по уходу на бланке, но только на французском. Может быть, кто-нибудь сможет вам перевести, или найдем английскую или голландскую версию в Сети.
Ce ne sera pas nécessaire, [В этом нет необходимости (фр. ).] - говорю я.
О, так вы говорите по-французски? - спрашивает он на этом же языке.
Воспоминания вернулись.
Хорошо. Остальное тоже вспомните.
Значит, можно идти?
Вас кто-нибудь должен забрать! И надо составить заявление в полицию.
Полиция. На это несколько часов уйдет. Да мне и сказать им нечего. Я снова достаю монетку и начинаю перекатывать по костяшкам.
Не надо полиции.
Врач наблюдает за прыгающей монеткой.
У вас проблемы с законом? - интересуется он.
Нет, дело не в этом. Мне надо кое-кого найти, - отвечаю я. Монетка со звоном падает на пол.
Доктор поднимает ее и подает мне.
Кого найти?
Может, он спросил, даже не задумавшись; но мой израненный мозг машинально выдает ответ. Или, может, это потому, что туман начал подниматься, оставив за собой ужасную головную боль. Но имя оказывается у меня на языке, как будто я повторял его непрестанно.
Ах, Лулу. Très bien! [Прекрасно! (фр. ).] - Врач хлопает в ладоши. - Давайте же позвоним этой Лулу. И она за вами приедет. Или мы сами привезем ее сюда.
Объяснять, что я не знаю, где она, слишком трудно. Я лишь помню, что она ждет меня в белой комнате, и ждет уже давно. У меня есть такое ужасное чувство, что проблема не только в том, что я попал в больницу, есть что-то еще.
Мне надо идти, - не сдаюсь я. - Если я не пойду сейчас, потом может быть слишком поздно.
Доктор бросает взгляд на висящие на стене часы.
Еще даже двух нет. Время не позднее.
Лично я могу опоздать - могу. Как будто то, что должно случиться, еще не случилось.
Врач смотрит на меня целую минуту. Потом качает головой.
Лучше подождать. Еще несколько часов, и к вам вернется память, тогда вы ее найдете.
У меня нет нескольких часов!
Интересно, может ли он держать меня тут против моей воли. Интересно, есть ли у меня в этот момент хоть какая-то воля. Но нечто тянет меня вперед, сквозь дымку и боль.
Мне надо идти, - настойчиво повторяю я. - Немедленно.
Врач вздыхает.
D’accord. [Ладно (фр. ).] - Он подает мне кипу бумаг, говорит, что ближайшие два дня я должен отдыхать, ежедневно промывать рану. Нить, которой наложены швы, рассосется сама. Он вручает мне маленькую карточку. - Это визитка полицейского. Я скажу ему, что вы завтра с ним свяжетесь.
Вам есть, куда пойти? - спрашивает он.
В клуб к Селин. Я называю адрес. Станцию метро. Это легко вспоминается. Я и найти его могу.
Хорошо. Идите в бухгалтерию, вас выпишут, и можете идти.
Спасибо.
Врач дотрагивается до моего плеча, напоминая не перенапрягаться.
Мне очень жаль, что вам пришлось пережить такое в Париже.
Я поворачиваюсь к нему. У него на груди висит бэйдж, у меня перед глазами плывет уже не так сильно, так что я могу прочесть его имя. Доктор Робине. И хотя я стал нормально видеть, день все равно кажется мутным, но меня заполняет такое чувство… Оно неявное - не то чтобы счастье, но некая уверенность, как будто ты ступил на землю после того, как долго был в море. Я понимаю, что кем бы ни была эта Лулу, между нами в Париже произошло нечто такое… как антоним несчастья.
В бухгалтерии приходится заполнить несколько тысяч формуляров. Когда спрашивают адрес, возникает проблема. У меня нет адреса. Уже давно. Но меня отказываются отпускать, пока я его не назову. Поначалу я думал дать им координаты Марйолейн, нашего семейного юриста. Яэль попросила ее взять на себя важную почту, приходящую на ее имя, и, как я вспоминаю, с ней я должен был сегодня встретиться. Или завтра? Или теперь уже вчера? В Амстердаме. Но если к ней придет счет на оплату больничных услуг, Яэль сразу же об этом узнает, а с ней я объясняться не хочу. Но и оставлять все без объяснений не хочу, в случае, если она ничего и не спросит, что более вероятно.
Можно, я дам адрес друга? - спрашиваю я.
Мне все равно, хоть английской королевы, мне главное, чтобы было, куда счет отправить.
Могу дать адрес Брудье в Утрехте.
Секундочку, - говорю я.
Не спеши, mon chéri. [Дорогой (фр. ).]
Я опираюсь на стойку и начинаю рыться в записной книжке, пролистывая множество страниц с адресами людей, с которыми познакомился за последний год. Куча имен, которых я даже не помню, которые я забыл еще до того, как получил по голове. Есть, например, такая запись: «Не забывай про пещеры в Матале». Пещеры я помню, как и девушку, которая это написала, но забыл, почему должен хранить это в памяти.
Я отыскиваю адрес Роберта-Яна в самом начале записной книжки. Зачитываю его вслух, откладываю книжку, и вдруг она сама раскрывается на одной из последних страниц. Там какой-то незнакомый почерк, поначалу я думаю, что стал видеть совсем хреново, но потом понимаю, что написано просто не на английском или голландском, а на китайском.
На миг я оказываюсь уже не в больнице, а на лодке, с ней, она рисует в моей записной книжке. Я вспомнил. Она говорила по-китайски. И показала мне иероглиф. Я перелистываю страницу и вижу вот это:
Перевод не подписан, но я откуда-то знаю, что означает иероглиф.
Двойное счастье.
Я смотрю на значок в своей записной книжке. Потом вижу увеличенную версию на вывеске. Двойное счастье. Она там?
Есть ли неподалеку китайский ресторан или магазин? - спрашиваю я.
Секретарь чешет голову карандашом и обращается к коллеге. Они начинают спорить, где лучше поесть.
Нет, - объясняю я. - Есть не надо. Вот что я ищу, - и показываю им значок в записной книжке.
Они переглядываются.
Китайский квартал? - спрашиваю я.
В тринадцатом округе.
Это где?
На Левом берегу.
- «Скорая» привезла бы меня оттуда сюда?
Нет, конечно же.
Есть еще один, поменьше, в Бельвиле, - говорит другая женщина.
Это недалеко, в нескольких километрах отсюда, - добавляет первая и объясняет, как добраться до метро.
Я надеваю рюкзак и ухожу.
Но недалеко. Кажется, что он заполнен мокрым цементом. Когда два года назад я уезжал из Голландии, у меня было куда больше вещей. Но тот рюкзак украли, и больше такой огромный я брать не стал. Время шло, рюкзаки становились все меньше, потому что человеку вообще-то не так много нужно. Сейчас у меня лишь сменная одежда, несколько книг, кое-что из туалетных принадлежностей, но теперь уже кажется, что и этого чересчур много. Когда я спускаюсь в метро, рюкзак на каждой ступеньке бьет по спине, и боль пронзает ножом до самой глубины.
Гейл Форман
Только один год
Посвящается Марджери, Тамаре и Либбе
Взвейся ввысь, язык огня!
Дома мне было гораздо лучше. Но, как известно, путешественники обязаны восхищаться всем, что видят.
Из пьесы Уильяма Шекспира «Как вам это понравится»Copyright © 2013 by Gayle Forman
© Федорова Ю., перевод на русский язык, 2014
© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
* * *«Сложность характера Уиллема и извилистый путь, который он проходит, посетив Нидерланды, Мексику и Индию, создают увлекательнейшую историю, выходящую за рамки обычного романа».
Publishers Weekly
«Если в романе «Всего один день» читатели следовали за Эллисон, пытавшейся понять, что случилось с Уиллемом, то теперь черед Уиллема рассказать свою историю. Начав там, где закончился предыдущий роман, и зная совсем немного о девушке, он отправляется на поиски, которые приведут его к неожиданным открытиям. Прочитав эти книги, вы обязательно захотите третью».
Часть первая
Мне часто снится один и тот же сон: я лечу в самолете высоко над облаками. Он начинает снижаться, а меня охватывает паника от внезапного понимания, что я оказался не на том самолете и лечу не туда. Я в таких снах никогда не знаю, где мы сейчас приземлимся – в центре военных действий, в зоне какой-нибудь эпидемии или вообще в другом веке, – понимаю только, что не там, где надо. Иногда я пытаюсь спросить, куда мы летим, у человека в соседнем кресле, но не вижу лица, не слышу ответа. От звука опускающихся шасси я просыпаюсь – в поту, дезориентированный, сердце бешено колотится. На то, чтобы понять, где я (в чьей-то квартире в Праге, в хостеле в Каире), обычно уходит несколько секунд, но когда я это вспоминаю, ощущение потерянности возвращается.
Кажется, я и сейчас нахожусь в этом сне. Как и всегда, я приподнимаю шторку, чтобы посмотреть на облака. Чувствуется, как накреняются моторы, как самолет тянет вниз, в ушах появляется давление, в сердце – страх. Я поворачиваюсь к безликому соседу – но в этот раз это не какой-нибудь незнакомец. Мы летим вместе. От этого мне становится легче. Не могли же мы оба сесть не в тот самолет.
– Ты знаешь, куда мы летим? – спрашиваю я, пододвигаясь. И вот сейчас я увижу лицо, услышу ответ, узнаю, куда же я лечу…
Но тут раздается вой сирен.
* * *Впервые я обратил на них внимание в Дубровнике. Я тогда путешествовал с парнем, с которым познакомился в Албании, и вдруг завыла сирена, прямо как в американском боевике. Он сказал, что в каждой стране у них свой звук. «Штука полезная – если забудешь, где ты, можно закрыть глаза, и сирена тебе напомнит». Я к тому времени путешествовал уже год, и мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить, как они звучат на родине. У нас их рев похож на музыку, вверх-вниз, ла-ла-ла-ла, словно кто-то напевает, рассеянно, но радостно.
Сейчас сирена звучит иначе, монотонно. Мее-мее, мее-мее, словно блеянье электрической овцы. По мере приближения или удаления звук не становится громче или тише; нет, это непрерывная стена воя. И как я ни стараюсь, я все равно не понимаю, где нахожусь.
Знаю только, что не дома.
Я открываю глаза. Все залито ярким светом, он падает сверху. Мои глаза горят: многочисленные крошечные взрывы, похожие на уколы булавок, вызывают адскую боль. Я закрываю их.
Кай. Парня, с которым мы летели из Тираны в Дубровник, звали Каем. Мы пили с ним хорватское пиво на городском валу, а потом, хохоча, ссали в Адриатическое море. Его звали Каем. Он был финном.
Сирена все ревет. Я все еще не понял, где я.
* * *Вой прекращается. Слышно, как открывается дверь, в меня брызгают водой, двигают. Кажется, что глаза лучше не открывать. Вряд ли я хочу хоть что-то из этого видеть.
Но меня заставляют это сделать, в глаза снова бьет свет – яркий, и от него так же больно, как тогда, когда я слишком долго смотрел на солнце во время затмения. Саба говорил мне, что не надо так делать, но иногда оторваться просто невозможно. Потом у меня несколько часов болела голова. Мигрень от затмения. Так в новостях говорили. Она возникает у многих, кто долго смотрел на солнце. Это я тоже знаю. Не знаю только, где нахожусь.
– Comment vous appelez-vous? – спрашивает кто-то на неродном мне языке, но я его почему-то понимаю. «Как вас зовут?»
– Вы можете сказать, как вас зовут? – повторяют на другом языке, тоже на чужом.
– Хорошо, – отвечает мужчина. Он опять начинает говорить на другом языке. На французском. Говорит, что собственное имя я назвал верно, интересно, откуда он это знает. На миг возникает чувство, что это Брам, но, хоть у меня в голове все спуталось, я понимаю, что это невозможно. Брам французский язык так и не выучил.
* * *– Уиллем, мы сейчас вас посадим.
Спинка кровати – кажется, я в кровати – едет вперед. Снова пробую открыть глаза. Все плывет, но я вижу яркий свет, обшарпанные стены, металлический стол.
– Уиллем, вы в больнице, – сообщает мужчина.
Да, это до меня и самого уже начало доходить. Это также объясняет, почему у меня майка в крови, хотя наличие самой майки не объясняет – она не моя. Какая-то серая, с красными буквами «SOS». Что это означает? Чья это майка? Чья на ней кровь?
Я осматриваюсь. Вижу мужчину – врача? – в халате, рядом с ним медсестра, она протягивает мне ледяной компресс. Я касаюсь своей щеки. Она распухла и горит. На пальцах теперь тоже кровь. Ответ на один вопрос есть.
– Вы в Париже, – добавляет врач, – вы помните, где это?
Я ем таджин с Яэль и Брамом, пускаю по кругу шляпу после выступления на Монмартре с акробатами из Германии. Я весь потный, мы с Селин колбасимся на выступлении «Моллиер зен Молли» в «Диван дю Монд». Я бегу, несусь по рынку Барбеса, держа за руку какую-то девчонку.
– Во Франции, – едва бормочу я. Язык меня не слушается и напоминает шерстяной носок.
– Вы помните, что произошло? – спрашивает врач.
Я слышу топот ботинок и чувствую привкус крови; во рту ее скопилось прилично. Не зная, что с этим еще можно поделать, сглатываю.
– Похоже, вы стали участником драки, – продолжает доктор. – Вам надо будет заявить в полицию. Но сначала мы наложим вам швы на лицо, а еще необходимо сделать томограмму головного мозга, чтобы убедиться, что у вас не образовалась субдуральная гематома. Вы здесь отдыхаете?
Черные волосы. Нежное дыхание. Гнетущее чувство, что я где-то забыл что-то ценное. Я похлопываю по карману.
– А мои вещи? – спрашиваю я.
– Ваш рюкзак нашли на месте происшествия, из него все высыпалось, но паспорт остался. Как и кошелек.
Он подает мне бумажник. Там не меньше сотни евро, хотя, по моим воспоминаниям, должно быть намного больше. Удостоверения личности нет.
– Мы также обнаружили это. – Он показывает мне маленькую черную книжку. – Денег в кошельке осталось прилично, да? Значит, на ограбление не похоже, разве что вы при нападении сопротивлялись. – Он хмуро смотрит на меня, кажется, считая подобный вариант глупостью.
Сопротивлялся ли я? Голова как в тумане, похоже на дымку, которая поднимается от каналов по утрам, я всегда смотрел на нее и хотел сжечь. Мне постоянно было холодно. Яэль объясняла это тем, что я хоть и похож внешне на голландца, но во мне течет ее средиземноморская кровь. Это я помню, и то, как кутался в колючее шерстяное одеяло, чтобы согреться. Теперь я знаю, где нахожусь, но я все еще не знаю, почему. В Париже меня быть не должно. Я собирался в Голландию. Может, поэтому я так по-дурацки себя чувствую.
Гори, сгорай, повелеваю я туману. Но он такой же упрямый, как и у нас, в Голландии. Или, может, моя сила воли так же слаба, как зимнее солнце. Как бы то ни было, он не сгорает.
– Знаете, какое сегодня число? – спрашивает врач.
Я пытаюсь сосредоточиться на числах, но они плывут, как листья по канаве; в этом ничего необычного. Я помню, что обычно не знаю даты. Да мне и не нужно. Я качаю головой.
– А месяц?
Augustus. Août. Нет, надо по-английски.
– Август.
– День недели?
Donderdag, говорит кто-то в голове. Четверг.
– Четверг? – неуверенно отвечаю я.
– Пятница, – поправляет врач, и гнетущее чувство усиливается. Может, в пятницу я должен был где-то быть.
