В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной поло-вине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдох-нуть, поесть и даже пере-но-че-вать, подъ-ехал обки-данный грязью тарантас с полу-под-нятым верхом. На козлах таран-таса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпо-я-санном армяке, а в таран-тасе — «стройный старик-военный в большом картузе и в нико-ла-ев-ской серой шинели с бобровым стоячим ворот-ником, еще черно-бровый, но с белыми усами, которые соеди-ня-лись с такими же бакен-бар-дами; подбо-родок у него был пробрит и вся наруж-ность имела то сход-ство с Алек-сан-дром II, которое столь распро-стра-нено было среди военных в пору его царство-вания; взгляд был тоже вопро-ша-ющий, строгий и вместе с тем усталый».

Когда лошади стали, он вылез из таран-таса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер. В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приот-крыл дверь и позвал: «Эй, кто там!» Вошла «темно-во-лосая, тоже черно-бровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина... с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с боль-шими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой». Она вежливо поздо-ро-ва-лась.

Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказа-лось, что эта женщина — хозяйка посто-я-лого двора. Приезжий похвалил её за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: «Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алек-се-евич». «Надежда! Ты? — сказал он тороп-ливо. — Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог поду-мать! Сколько лет мы не вида-лись? Лет трид-цать пять?» — «Трид-цать, Николай Алек-се-евич». Он взвол-нован, расспра-ши-вает её, как она жила все эти годы. Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. «Все проходит, мой друг, — забор-мотал он. — Любовь, моло-дость — все, все. История пошлая, обык-но-венная. С годами все проходит».

У других — может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его преж-него, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессер-дечно он её тогда бросил... Сколько раз она хотела руки на себя нало-жить! «И все стихи мне изво-лили читать про всякие „темные аллеи“, — приба-вила она с недоброй улыбкой». Николай Алек-се-евич вспо-ми-нает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. «И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть». — «А! Все проходит. Все забы-ва-ется». — «Все проходит, да не все забы-ва-ется». «Уходи, — сказал он, отво-ра-чи-ваясь и подходя к окну. — Уходи, пожа-луйста». Прижав платок к глазам, он прибавил: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить.

Он приказал пода-вать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскор-би-тельнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поце-ло-вала у него руку, он поце-ловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смот-рела им вслед из окна. Она баба — ума палата. Дает деньги в рост, но спра-вед-лива.

«Да, конечно, лучшие минуты... Истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи...“ Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содер-жа-тель-ница посто-ялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петер-бург-ского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, он качал головой.

Иван Алексеевич Бунин

«Тёмные аллеи»

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьёзный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе — «стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, ещё чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый».

Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер. В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провёл рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: «Эй, кто там!» Вошла «темноволосая, тоже чернобровая и тоже ещё красивая не по возрасту женщина… с темным пушком на верхней губе и вдоль щёк, лёгкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под чёрной шерстяной юбкой». Она вежливо поздоровалась.

Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на лёгкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина — хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил её за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: «Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич». «Надежда! Ты? — сказал он торопливо. — Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?» — «Тридцать, Николай Алексеевич». Он взволнован, расспрашивает её, как она жила все эти годы. Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. «Все проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь, молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит».

У других — может быть, но не у неё. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он её тогда бросил… Сколько раз она хотела руки на себя наложить! «И все стихи мне изволили читать про всякие „тёмные аллеи“, — прибавила она с недоброй улыбкой». Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. «И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть». — «А! Все проходит. Все забывается». — «Все проходит, да не все забывается». «Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. — Уходи, пожалуйста». Прижав платок к глазам, он прибавил: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить.

Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его ещё оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у неё. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба — ума палата. Даёт деньги в рост, но справедлива.

«Да, конечно, лучшие минуты… Истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи…“ Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, он качал головой.

В один пасмурный осенний день, по грязному тракту к большому дому, подъехал такой грязный экипаж с приподнятым верхом. Впереди сидел возница в перепоясанном армяке, а в самом экипаже строгий военный, в большой шляпе и в николаевской шинели со стоячим воротником. Он был ещё не старый, но уже с побелевшими усами, которые плавно переходили в бакенбарды. Подбородок был чисто выбрит, как и у всех военных в пору правления Александра второго. Мужчина был строг, но в то же время уставший.

Когда экипаж остановился, мужчина вышел и побежал в избу. Здесь он скинул шинель, снял холодные перчатки и усталою рукой провёл по вьющимся волосам. В прихожей никого не было, зато стоял запах свежих щей. Навстречу ему вышла женщина. Не совсем молодая, но чернобровая и красивая для своего возраста. Она имела округлые формы и большую грудь. Видя гостя, вежливо поздоровалась.

Приезжий осмотрел её лёгким взглядом и попросил чаю. Женщина была хозяйкой этого постоялого двора. Он похвалил её за чистоту, и когда женщина ответила, что очень любит чистый дом, он вдруг спохватился и узнал в ней свою знакомую. Они не виделись почти тридцать пять лет. Он стал расспрашивать о её жизни, муже и детях. Услышав в ответ, что она не смогла выйти замуж, так как любила его, мужчина, сказал, что всё проходит с годами.

Но он не знал, что любовь была с ней всю жизнь. Знала, что он мог забыть её, но всё равно любила. Женщина вспомнила, как он бросил её. Стала говорить, что несколько раз пыталась покончить с собой, и то, что нельзя всё забыть. Мужчина подошёл к окну и попросил её уйти. Он сказал, что просит у Бога прощения, потому что видит, она его простила. Но он ошибался, стоя у окна и вытирая набежавшую слезу.

Он попросил подать экипаж и отошёл от окна с уже сухими глазами. Он вспоминал, что никогда не был счастлив в жизни. Женщина, которую он любил и женился на ней, бросила его ещё хуже, чем он Надежду. Все планы, которые он возлагал на единственного сына, рухнули. И вдруг, она подошла и поцеловала его руку. А он, не удержавшись, поцеловал у неё. Выезжая из постоялого двора, ему вспомнилось это, и стало очень стыдно за своё прошлое. Возница сказал, что Надежда смотрела на их отъезд через окно. Он сообщил, что женщина она умная. Занимается тем, что даёт в долг деньги, но справедливо.

И он понял, что с ней были лучшие минуты в его жизни. Он вспомнил стихи, которые ей читал. А потом задумался. Что бы было, если в то время, он не бросил её. Наверное, сейчас Надежда была бы хозяйкой его петербуржского имения, и матерью его детей. И закрывая глаза, он покачал головой.

Сочинения

Краткое содержание рассказа И. А. Бунина «Тёмные аллеи».

В осенний ненастный день грязный тарантас подъезжает к длинной избе, в одной половине которой размещается почтовая станция, а в другой - постоялый двор. В кузове тарантаса сидит «стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником». Седые усы с бакенбардами, бритый подбородок и устало-вопрошающий взгляд придают ему сходство с Александром II.

Старик заходит в сухую, тёплую и опрятную горницу постоялого двора, сладко пахнущую щами. Его встречает хозяйка, темноволосая, «ещё красивая не по возрасту женщина».

Приезжий просит самовар и хвалит хозяйку за чистоту. В ответ женщина называет его по имени - Николай Алексеевич - и тот узнаёт в ней Надежду, свою бывшую любовь, с которой не виделся лет тридцать пять.

Взволнованный Николай Алексеевич расспрашивает её, как она жила все эти годы. Надежда рассказывает, что господа дали ей вольную. Замужем она не была, потому что уж очень любила его, Николая Алексеевича. Тот, смутившись, бормочет, что история была обыкновенная, и всё давно прошло - «с годами всё проходит».

У других - может быть, но не у неё. Она жила им всю жизнь, зная, что для него словно ничего и не было. После того, как он её бессердечно бросил, она не раз хотела наложить на себя руки.

С недоброй улыбкой Надежда вспоминает, как Николай Алексеевич читал ей стихи «про всякие „тёмные аллеи“». Николай Алексеевич помнит, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош, недаром она отдала ему «свою красоту, свою горячку».

Взволнованный и расстроенный, Николай Алексеевич просит Надежду уйти и прибавляет: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Но она не простила и простить никогда не могла - нельзя ей его простить.

Переборов волнение и слёзы, Николай Алексеевич приказывает подавать лошадей. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а жена бросила его ещё оскорбительнее, чем он Надежду. Надеялся на сына, но тот вырос негодяем, наглецом без чести и совести.

На прощание Надежда целует Николаю Алексеевичу руку, а он целует руку у неё. В дороге он со стыдом вспоминает это и стыдится этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна, и добавляет, что Надежда - баба умная, даёт деньги в рост, но справедлива.

Теперь Николай Алексеевич понимает, что время романа с Надеждой было лучшим в его жизни - «Кругом шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи...». Он пытается представить, что Надежда - не хозяйка постоялого двора, а его жена, хозяйка его петербургского дома, мать его детей и, закрыв глаза, качает головой.

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе - “стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый”.
Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер.
В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: “Эй, кто там!”
Вошла “темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина... с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой”. Она вежливо поздоровалась.
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина - хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил ее за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: “Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич”. “Надежда! Ты? - сказал он торопливо. - Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?” - “Тридцать, Николай Алексеевич”. Он взволнован, расспрашивает ее, как она жила все эти годы.
Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. “Все проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит”.
У других - может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он ее тогда бросил... Сколько раз она хотела руки на себя наложить! “И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", - прибавила она с недоброй улыбкой”. Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. “И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть”. - “А! Все проходит. Все забывается”. - “Все проходит, да не все забывается”. “Уходи, - сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. - Уходи, пожалуйста”. Прижав платок к глазам, он прибавил: “Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила”. Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить.
Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда.
Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба - ума палата. Дает деньги в рост, но справедлива.
“Да, конечно, лучшие минуты... Истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?” И, закрывая глаза, он качал головой.

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе - «стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый».

Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер. В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: «Эй, кто там!» Вошла «темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина… с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой». Она вежливо поздоровалась.

Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина - хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил её за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: «Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич». «Надежда! Ты? - сказал он торопливо. - Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?» - «Тридцать, Николай Алексеевич». Он взволнован, расспрашивает её, к-

ак она жила все эти годы. Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. «Все проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит».

У других - может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он её тогда бросил… Сколько раз она хотела руки на себя наложить! «И все стихи мне изволили читать про всякие „темные аллеи“, - прибавила она с недоброй улыбкой». Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. «И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть». - «А! Все проходит. Все забывается». - «Все проходит, да не все забывается». «Уходи, - сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. - Уходи, пожалуйста». Прижав платок к глазам, он прибавил: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить.

Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба - ума палата. Дает деньги в рост, но справедлива.

«Да, конечно, лучшие минуты… Истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, он качал головой.